Человек без рта
Я стала первым в истории Центра Детской Жизни менеджером по Развитию и Лоббированию Идеи.
И первые дни мне не могли найти применения. Все, включая меня, плохо представляли себе, чем же таким должен заниматься человек, занимая такую неплохо оплачиваемую должность. Но доноры, финны, требовали закрыть вакансию.
Мои обязанности придумывали на ходу.
Чтобы войти в курс дела, а также, чтобы чем-то уже загрузить меня, директор предложила мне поехать на программы, которые проводятся на местах - крупнейших рынках города- Ошском и Дордое. Самое важное происходит именно там – здесь офис, а там жизнь, реальная жизнь уличных детей.
Мы садимся в синий бус с надписью на киргизском, означающей, что мы, социальные работники, едем возвращать кому-то его нормальную детскую жизнь. Говорят, за все годы программы, менты ни разу не тормозили.
Загружены под завязку большими чанами с едой - кормить, двумя врачами- лечить, несколькими соцработниками- возвращать в систему образования уличных детей. И мной – для понта.
В машине жутко несет едой. Улыбкой пытаюсь замаскировать наморщенный нос. Привычная панорама выученных наизусть лиц улиц за окном всегда забавно смотрится из окна незнакомой машины.
Вот завернули на Ошский рынок.
Известная любому бишкекчанину клоака, эдакое «государство в государстве», где среди грязи по колено снуют мало кем замеченные невидимые подростки с тачками и лотками с семечками и пирожками. У этого чистильщика обуви три класса образования, а сколько у зазывалы узнать свой точный вес за «сом, байке, гана бир сом»? Это их работа, и лишь специально заточенный на такие дела глаз, способен вычленить их из общего хаоса. Постепенно научилась и я.
Подъезжаем к «офису» нашего Центра. Это выкупленная квартира на первом этаже в обычной панельке.
Душ, где можно помыться в середине трудового дня, начавшегося в пять утра. К этому тоже нужно приучить - далеко не каждый маленький работяга тяготеет помыться – привычки такой не имеет. Кухня, где можно хотя бы раз в день поесть горячей и весьма калорийной пищи. (Куски мяса приличные – сама ела!..). Комната для занятий с библиотекой. Кабинет врача, здесь им ставят диагнозы, немыслимые для взрослых относительно благополучных людей, у которых никогда не было ни сифилиса, ни туберкулеза. Вроде меня. Сумасшествие не в счет.
На месте я вижу девочек и мальчиков, русских и киргизов. Мы в кабинете врача.
Входят Катя и Света. Кате 15 лет, на вид лет 11, занимается попрошайничеством и проституцией.
(в тот момент представить ЭТО не хватило мужества).
Света, маленькая, косенькая, не разговаривает совсем, ей 10 лет, на вид лет 5… Пришли на осмотр.
- Катя, - спрашивает врач Раиса. – Как там мама?
- Да все лежит…болеет.
Мамы таких девочек обычно всегда чем-то болеют. И лежат.
Обе девочки явно не из мира, в котором живу, к примеру, я или моя семья, весь до одного, круг общения, и даже милый сердцу Витей, видавший чудовищные виды. Но это совсем, совсем другая история. Дети подземелья, похмелья, ниже дна, в клоаку. Существа - не девочки.
Что-то внутри не выдерживает.
-Раиса, я сейчас.
Выбегаю из кабинета на улицу. (Глаз успевает заметить на лице врача неизмеримое презрение к моей слабости). Рвотные позывы и слезы вырываются наружу . Я начинаю громко плакать, сморкаться и курить… У меня нет ничего, кроме разрывающегося сердца и дикой злости на беспутных родителей этих несчастных созданий. И на какой хер сдалась им школа, если им завтра может, будет жрать нечего?
Назавтра рынок Дордой. Бывшая мекка лихорадочных шоппоголиков от школьного сезона – россиян и казахстанцев. На сто долларов здесь одевают ребенка в школу с ног до головы, и не одного. Крупнейший когда-то рынок в регионе. Этот заморенный кусок родины в том числе, после мартовского переворота 2005-го, обильно облюбовали внутренние мигранты из горных селений всех остальных шести областей нашей маленькой терзаемой очередными «братьями», Республики. Хижины вперемешку с добротными двухэтажками. Наши - те, что в первых.
На средства нашего Центра Детских Жизней (ЦДЖ) был куплен дом, в котором живет такая семья. Здесь все как на Ошском рынке, только душ и туалет - на улице.
На вид уже почти пожилая, улыбчивая женщина Нуриза, мать семейства из четырех детей поддерживает дом в чистоте. В благодарность за это им позволено там жить в свободное от проведения мероприятий, время. Спрашиваю у соцработника: «А сколько лет Нуризе?» «Тридцать три…».
Обычный рацион для всех на целый день- чай и лепешка. Горячая, сытная еда, привезенная нами- спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, меньшая дочка Нуризы уже бегает по двору в красном байковом платиьце, перешитом из старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.
От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то себе под нос, я предупреждаю соработника, что отойду. Протискиваюсь к выходу, по слякотной околице, по парному предобеденному солнцу- до первого поворота.
С дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами, я нащупываю в сумочке спасение - серую пачку West’а. Ошпаривает нетерпением. Озираюсь. Вроде, никого. Затягиваюсь… Все, отпустило. Кайф. Эх, не понять этого тому, кто никогда не затягивался!
Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как тупой турист в экзотической стране разглядывает аборигенов и развешанные цацки, подхожу ближе к случайному домику. Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не видит. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится из Миров на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых, образованных, всем неудовлетворенных. Чиркин омур.
Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно его можно трактовать как «Эх, жизнь…»
Сегодня было три недели, как я ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным. Зато теперь по ночам, вместо того, чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков, в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака.
Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки посередине между крышей соседнего дома напротив через двор и небом. Может, это , как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный наощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в глубоком детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия какой-нибудь неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…
Все эти хрупкие вещи так недолговечны. В черной непрогляди. Precious. Какое –то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании еще двух таких как ты и , кажется, пока ты здесь лежишь, ни одна беда мира не коснется тебя и этих двух, и чувствуешь себя спасенным и этих двоих за одно, милостию… Да и бед-то на свете нет никаких, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет - ты сам – ребенок.
Далеко-далеко издают звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль – все они придуманы. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно - серой комнате.
… Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.